Обсуждение:Петров, Александр Дмитриевич (химик)

Авиабензин

Температура замерзания бензина C3, который использовался истребителями Третьего Рейха, была ниже −60. Откуда −14????--Шивва (обс) 00:43, 20 августа 2016 (UTC)

Авиаудар 6 ноября 1941

Факт удара по аэродрому в Сиверской зафиксирован у Владимира Захарова в его книге Первый военный аэродром. При этом нет там ни полслова про Петрова и замёрзший бензин. Нет ни намёка про неспособность гитлеровцев использовать истребители из-за технических неисправностей. Наоборот речь идёт о том, что имело место воинское мастерство и готовность рисковать именно военная помноженные на трезвый расчёт:

Захаров В. П. Первый военный аэродром. Бомбовые удары гатчинцев

Но особенно отличились сандаловцы в операции, проведенной 6 ноября 1941 года — в канун праздника Великого Октября.

В предоктябрьские дни гитлеровцы перешли от дневных налетов на Ленинград к ночным. Командование фронта поставило задачу провести детальную воздушную разведку. После дешифровки аэрофотоснимков было установлено значительное скопление немецких самолетов Хе-111 и Ю-88 на аэродроме в Сиверской и частично в Гатчине. В Сиверской было обнаружено 40 «юнкерсов», 31 истребитель и 4 транспортных самолета. Стало ясно, что гитлеровцы готовятся нанести массированный удар в ближайшие дни. С учетом этих данных командование решило упредить противника. Удар по аэродромам в Гатчине и Сиверской готовился тщательно. Разведка доносила, что противник не чувствует опасности, жизнь на аэродромах течет размеренно. Для налета на аэродромы были выделены «пешки» майора Сандалова, истребители с эрэсами и штурмовики. Такая эшелонированная схема была оправдана и дала хорошие результаты. Полк пикирующих бомбардировщиков повел сам майор Сандалов. Он взлетел первым. За «пешками» поднялись в небо истребители. Видимость ухудшалась. Но вот показалась лента реки Суйда, затем река Оредеж и, наконец, прямо по курсу, — Сиверская. «Пешки» снизились до высоты 2550 м и легли на боевой курс. Немцы, как и предполагало наше командование, не ждали удара с воздуха. Между самолетами продолжали сновать бензозаправщики, в воздухе не было ни одного немецкого истребителя. Первым ударил по «юнкерсам» экипаж майора Сандалова. Посыпались фугасные бомбы и несколько десятков осколочных. Аэродром взбугрился разрывами, покрылся дымом. Отработав, «пешки» легли на обратный курс и сразу же встретили группу штурмовиков Ил-2 и истребителей, которые вслед за ними приступили к штурмовке аэродрома. Другая группа советских самолетов нанесла удар по Гатчинскому аэродрому.

Результаты оказались внушительными: в Сиверской было уничтожено 53 самолета, в Гатчине — 13 самолетов. Но самый важный итог налета состоял в том, что ленинградцы в ночь на 7 ноября спали спокойно и праздник Октября был отмечен без воя сирен и разрывов бомб.

Книга выдержана в патриотическом духе и не возникает мысль, что автор, зная про историю с замёрзшим бензином не стал бы упоминать столь духоподъёмный факт. Тем более странно, что авиаудар приуроченный к 7 ноября не просто ради праздника, а дабы предотвратить возможный показательный авиаудар гитлеровцев на 6-7 ноября (ряд источников пишет, что гитлеровцы писали: «6-го и 7-го будем бомбить, а 8-го будете хоронить»)., вдруг оказывается был связан с понижением температуры.

Не менее удивительно, что в очень подробном рассказе про авиаудар по Сиверской в книге маршала Новикова тоже ни одного упоминания о Петрове, замёрзшем бензине у немецких истребителей и влиянии температуры воздуха на выбор даты авиаудара по Сиверской. Вот сам текст:

Новиков А.А. В небе Ленинграда (Записки командующего авиацией). Старая фотография

Своими действиями пикировщики вписали не одну славную страницу в летопись героической обороны Ленинграда. Одна из них особенно памятна и дорога ленинградцам. Мы знали, что вражеская авиация готовится в Октябрьские торжества нанести по городу мощный удар. Незадолго до праздника фашистские летчики начали сбрасывать на город листовки, в которых угрожали по-своему «отметить» годовщину Октябрьской революции. Они писали:

«6-го и 7-го будем бомбить, а 8-го будете хоронить». Когда мне в руки попала такая листовка, я почувствовал, как от внезапно нахлынувшей на меня жгучей ненависти к фашистским выродкам сжалось сердце. Такое состояние я испытывал осенью 1941 г. часто. Потерпев провал с дневными налетами на Ленинград, враг в начале сентября перешел на ночные. С наступлением темноты небо над Невой начинало неумолчно гудеть. Гитлеровцы придерживались при бомбежках определенного порядка. Сперва появлялись два-три самолета, с которых на город сыпались зажигательные бомбы. Враг старался раскидать их по всему Ленинграду, чтобы вызвать как можно больше очагов пожара и таким образом создать яркие ориентиры. И уже следом за «поджигателями», как мы окрестили тогда фашистов из 1-го воздушного флота, в полной темноте шли ударные группы бомбардировщиков. Они следовали через равные интервалы, одна за другой, в течение нескольких часов. Отбомбившись, «хейнкели» и «юнкерсы» возвращались на ближние аэродромы, где их загружали новой партией бомб, и снова устремлялись на Ленинград. Систему ночных налетов противник построил с таким расчетом, чтобы держать нашу противовоздушную оборону и население [215] в постоянном напряжении, создавая впечатление непрерывности воздушного вала, который ничем нельзя остановить. Так фашисты действовали и над полем боя, и при налетах на тыловые объекты. Причем, как мы заметили, они не очень гнались за высокой результативностью бомбежек, а стремились прежде всего создать впечатление своей несокрушимости и мощи, повлиять на психику наших войск, снизить у нас волю к сопротивлению. Но как ни пытался враг сломить своей воздушной мощью наш боевой дух, ему это не удалось. Правда, временами бывало очень тяжко на сердце. Как раз незадолго до Октябрьских торжеств я попал под жестокую бомбежку. Впрочем, случалось это со мной нередко. Дело в том, что по времени начало варварских налетов на город почти всегда совпадало с моими поездками в Смольный для докладов Военному совету фронта. Так произошло и в тот раз. Едва мы доехали до Библиотечного института на Кутузовской набережной, как пришлось немедленно выйти из машины и искать убежище. Вокруг уже рвались бомбы и свистели осколки, и мне с шофером Холодо-вым ничего иного не оставалось, как прижаться к стене институтского здания. Полчаса стояли мы так и наблюдали. Весь район Петропавловской крепости и Летнего сада полыхал зловещими зарницами. В воздухе висели, заливая улицы неприятным бело-матовым светом, осветительные бомбы. Они медленно спускались на маленьких парашютах. В небе метались голубоватые лучи прожекторов, зенитные установки плели над ночным городом трассирующими очередями причудливую сверкающую паутину, еще выше непрерывно гудели моторы фашистских бомбардировщиков. Во многих местах уже занялись пожары. В Петропавловской крепости с каким-то никогда раньше мной не слышанным высоким звоном разорвалась бомба и высоко вверх взметнулся багрово-желтый султан пламени. Прижимаясь к зданию, я смотрел, как враг терзает город. На сердце было тяжко, как никогда. Я не злой человек, но тогда впервые почувствовал неодолимое, жгучее желание дать цивильным немцам испытать на собственной шкуре весь ужас таких варварских бомбежек. Мне вспомнилось пережитое в ту октябрьскую ночь, и я подумал: «Неужели мы не в силах обеспечить ленинградцам спокойную встречу праздника?» Мысль об этом так захватила меня, что я пропустил время поездки в Смольный и спохватился лишь после напоминания адъютанта. Но не только меня встревожила угроза фашистов. На другой день я снова был в Смольном. После доклада Жданов ненадолго задержал меня. Он спросил, что мы думаем по поводу предстоящего налета вражеской авиации на Ленинград, как собираемся предотвратить его. Я ответил, что пока никакими иными [216] данными, кроме заявления самих гитлеровцев, мы не располагаем, но о контрмерах уже подумываем. — Впрочем,— сказал я,— не исключено, что это очередной блеф или игра на нервах. — А если реальность? — Жданов прошелся по кабинету, провел по уставшему лицу ладонью, приостановился и произнес твердо и строго:—Учтите, Александр Александрович, что это будет не обычный налет, тут в игру вступает большая политика. И кивком головы Андрей Александрович отпустил меня. Предупреждение Жданова заставило нас иными глазами посмотреть на замысел противника. По дороге в штаб я еще раз осмыслил услышанное от Андрея Александровича. Он был прав. Удача врага оборачивалась победой не только в военном отношении. Если его самолеты прорвутся в город, это окажется и моральной победой гитлеровцев. Ведь речь шла не о простом налете, и в расчет следовало принимать не только возможные жертвы и разрушения, но и душевное состояние ленинградцев. Положение на фронте опять осложнилось. В то время фашисты развернули наступление на Волхов и Тихвин. Все хуже становилось с продовольствием. А тут еще такой удар. Что подумают ленинградцы, если даже в наш великий праздник мы не сумеем уберечь колыбель Октябрьской революции от вражеских бомб? По всем статьям выходило, что тихое небо над городом 6 и 7 ноября являлось делом не только нашего престижа. Отражение вражеского налета перерастало в вопрос большой политической важности, приобретало международное звучание. Мы знали, что весь мир следит за героической борьбой Ленинграда, и понимали, что каждая неудача врага под его стенами имеет далеко не местное значение. Не вызывало сомнения, что противник уже растрезвонил по всему свету о своем намерении. На другой день мы тщательно проанализировали наши возможности и наметили план борьбы с гитлеровской авиацией. Общее мнение было такое. Обычная оборона в воздухе в данном случае не годилась. Сколько бы истребителей мы ни подняли в воздух 6 и 7 ноября, как бы метко ни стреляли зенитчики, противник все равно прорвется в город, пусть меньшими силами, но отбомбит его. Надо сделать так, чтобы бомбардировщики противника, предназначенные для этой цели, вообще не поднялись со своих аэродромов. Достичь этого можно было только одним способом: установить место сосредоточения фашистских бомбардировщиков и внезапным ударом уничтожить их на земле, или хотя бы нанести врагу такой урон, оправиться от которого быстро он не смог бы. В тот же день начались усиленные поиски. Воздушные разведчики взяли под наблюдение все дальние базовые аэродромы противника, прежде всего Псковский аэроузел. Немецкие бомбардировщики чаще всего оттуда совершали налеты на Ленинград и восточные коммуникации Ленинградского фронта. Здесь же базировалась [217] и специальная ночная группа из 40 Хе-111, нацеленная только на Ленинград. Однако разведка дальних аэродромов ничего не дала — каких-либо существенных признаков, свидетельствовавших о сосредоточении там вражеских бомбардировщиков, обнаружить не удалось. На ближние же аэродромы наши воздушные разведчики не заглядывали. Здесь гитлеровцы держали в основном истребительную авиацию. Противник был далеко уже не тот, что в начале войны. Большие потери бомбардировщиков и наши систематические налеты на аэродромы заставили гитлеровское командование держать ударную силу своей авиации подальше от фронта. Но нелегкий опыт войны научил нас не быть самонадеянными. Однако логика войны — это не логика счетно-вычислительной машины. Воюют не машины, а люди. Иногда даже умудренные огромным опытом военачальники поступают вопреки здравому смыслу. В данном случае желание подвергнуть Ленинград в Октябрьские торжества жестокой бомбардировке оказалось столь велико, что противнику изменила осторожность. Мы, хоть и с небольшим запозданием, учли это обстоятельство. На ленинградском направлении у противника к тому времени осталось немного бомбардировщиков, и было естественно предположить, что он постарается компенсировать эту нехватку в технике хорошей организацией налетов. Достичь массированного характера налетов можно и малыми силами — увеличением числа вылетов и сокращением интервалов между ними. Но для этого авиацию необходимо разместить как можно ближе к цели и очень четко спланировать график ее боевого применения. А это немцы умели делать. Взвесив все «за» и «против», мы на третий день поисков решили прощупать противника и на его ближних к Ленинграду базовых аэродромах, в первую очередь в Гатчине и Сиверской. При обсуждении этого варианта я вспомнил о воздушной разведке этих аэродромов, проведенной в последних числах октября. В тот день наши летчики засекли там вражеские бомбардировщики. Правда, их оказалось немного, и командир экипажа, летавшего на разведку, высказал предположение, что, вероятно, это случайные машины, застрявшие в Гатчине и Сиверской из-за каких-нибудь технических неисправностей. Незадолго перед разведкой этих аэродромов был налет на Ленинград, и не исключалось, что в Гатчине и Сиверской приземлились поврежденные бомбардировщики. Словом, наличие в Гатчине и Сиверской небольшого числа «юнкерсов» и «хейнкелей» нас не встревожило тогда. Я приказал на всякий случай повторить разведку. 30 октября дешифрованные воздушные фотоснимки аэродромов в Гатчине и Сиверской лежали на моем столе. Разведчики только в Сиверской обнаружили 40 Ю-88, 31 истребитель и 4 транспортных самолета. [218] Я уже не помню, почему мы не нанесла удара ни в тот, ни на следующий день. Скорее всего из-за занятости авиации на других участках фронта. В то время велась операция нашей 42-й армии, пытавшейся разгромить урицко-стрельненскую группировку противника и соединиться с войсками, оборонявшимися на приморском плацдарме между Керново и Петергофом к западу от Ленинграда. А на юго-востоке от города сильная группировка неприятеля наступала на Волхов и Тихвин. Основная масса нашей авиации действовала тогда на этих направлениях. Пускать же на Гатчину и Сиверскую маломощную группу не было смысла: значительного урона она не смогла бы нанести врагу и своим налетом спугнула бы гитлеровцев. Решили так: время есть и для нас же выгоднее, чтобы противник собирал воздушный кулак поблизости от Ленинграда. Пусть стянет побольше авиации, а мы тем временем хорошо подготовимся. А чтобы фашисты не вздумали создать второй кулак где-либо в ином месте, я приказал в оставшиеся дни непрерывно тревожить одиночными самолетами все более или менее подходящие для базирования бомбардировщиков ближние аэродромы. Выделили для этой цели ДБ-3 и МБР-2, которые днем нельзя было пускать в дело. Использовали мы их в основном ночью. Под покровом темноты работали они неплохо. Ночным ударам подвергалось около двух десятков вражеских аэродромов: Липки, Котлы, Копорье, Клопицы, Ропша, Горелово и др. На всякий случай раза два отбомбили и далекий Городец за Лугой. Ночные бомбардировщики наведывались в Гатчину и Сиверскую, чтобы немцы не заподозрили неладное и передислокацией своей авиации не сорвали наш замысел. Но бомбили эти аэродромы не сильно. — Пусть немцы думают, что это наши обычные налеты,— сказал я. Удар по Гатчине и Сиверской наметили на 6 ноября. Однако во избежание просачивания слухов о готовящейся операции заранее никому боевой задачи не поставили, освободили от всяких заданий лишь предназначенную для этой цели авиацию. Для налета на Гатчину выделили истребители, вооруженные эресами. По Сиверской наносился комбинированный удар бомбардировщиков, штурмовиков и истребителей. Утром 5 и 6 ноября произвели доразведку. Вражеская авиация была на месте. Летчики доложили о большом оживлении на аэродромах, особенно в Сиверской. Враг готовился к налету. 6 ноября мне исполнился сорок один год. Сослуживцы, знавшие об этом, пришли с поздравлениями. Кто-то заметил, что главное поздравление — наш удар по противнику — впереди. Я никогда не любил прогнозов и потому ответил, что цыплят по осени считают. Утром в полк приехал командир 5-й сад полковник Е. Е. Ерлыкин. От моего имени он поставил боевую задачу пикирующим [219] бомбардировщикам и штурмовикам. Я хотел сделать это сам, но меня задержали какие-то срочные дела. На всякий случай предупредил по телефону Сандалова о прибытии к нему Ерлыкина. Больше ничего не сказал, но по моему тону Владимир Александрович догадался о важности миссии Евгения Ефимовича. — Ясно, товарищ командующий! — с особой интонацией ответил Сандалов. Мой звонок дал понять Сандалову, что 125-му полку предстоит выполнить какое-то очень важное задание. Подтверждением служило и то, что накануне ни пикировщикам, ни штурмовикам на 6 ноября не поставили никакой боевой задачи. А утром на аэродроме приземлилась десятка МиГ-3. Все это было неспроста. Переговорив со мной и поняв, чем вызван приезд Ерлыкина, майор решил времени даром не терять и приказал готовить самолеты. Потом вызвал к себе капитана М. В. Кузнецова — командира истребительной авиагруппы, закрепленной за пикировщиками, и порекомендовал ему тоже готовить своих летчиков. Когда в полк приехал Ерлыкин, на стоянках у самолетов уже кипела работа. Евгений Ефимович от имени командования ВВС фронта поставил летчикам боевую задачу: 125-му полку во взаимодействии со штурмовиками и истребителями двумя последовательными ударами разгромить вражескую авиацию в Сиверской. — Кто поведет полк? — спросил в заключение Ерлыкин и обернулся к командирам эскадрилий. Сандалов посмотрел на Анатолия Резвых и Владимира Солдатова, молодых, но уже обкатанных войной комэсков. Капитан и старший лейтенант сидели рядом, держа на коленях планшеты с картами. Вопрос Ерлыкина вызвал на их осунувшихся лицах (и к армии подбирался голод) легкое замешательство. Задавать такой вопрос пикировщикам 125-го бап не имело никакого смысла: на выполнение ответственных заданий майор сам водил полк, во всяком случае в первом вылете ведущим всегда был он. «Может, и в самом деле доверить полк Анатолию?» — мелькнула у Сандалова мысль. Но он тут же передумал. Резвых не раз с успехом заменял командира. Несмотря на молодость, Анатолий был на редкость хладнокровен и расчетлив, умел держать в поле зрения все экипажи, отлично ориентировался в боевой обстановке. У Солдатова тактическое мышление было менее гибкое, и, подменяя командира полка, он не всегда думал за весь полк. В нем преобладали качества, необходимые комэску, эскадрильей он управлял отлично. Резвых, как бы догадавшись о мыслях майора, выжидательно посмотрел на Сандалова. Но задание было очень ответственным, и Владимир Александрович решил сам вести полк. Ерлыкин почему-то удивился: [220] — Сами? Это не обязательно: вы командир полка. — Я прежде всего ленинградец, товарищ полковник,— ответил Сандалов.— И к тому же у меня здесь... Но в последнее мгновение майор умолчал о том, что в блокадном городе осталась его сестра с маленькими детьми. Он никому не говорил об этом, и сам старался меньше думать о родных, особенно о детишках. Когда вспоминал, становился сам не свой, и все у него не ладилось. Он был сильным человеком и редко поддавался чувствам, умел держать их в узде. Тяжелое детство — Владимир Александрович рано осиротел и воспитывался в приюте — и нелегкая жизнь в последующем научили его быть сдержанным. Служба в армии еще больше закалила его. Иным он казался черствым. Но это было обманчивое впечатление. Люди принимали за черствость сдержанность в чувствах, умение владеть собой. Как это нередко бывает у людей с недюжинным характером, Владимир Александрович имел отзывчивое сердце: будучи требовательным и даже жестким к себе, он был добр к другим. Майор никогда не распекал подчиненных даже за очень серьезные ошибки. Самым сильным выражением, которое он позволял себе, было: «Да не будьте вы девочкой!» И вообще при внешней грубоватости он никогда не бранился, не употреблял слов, которые оскорбляют человека. Если же это случалось, то очень редко, в минуты крайнего гнева. Начпрод незадолго до рассказываемых событий раздобыл коровью тушу. Он знал, что у командира в Ленинграде остались родные, и решил послать им голову и копыта. Завернув отходы в бумагу, принес их Сандалову. — Мои разве лучше других? — после долгого молчания глухо вымолвил майор. Забота начпрода тронула Сандалова, ведь она шла от сердца. Но такое могло повториться, что поставило бы майора в особое положение. Владимир Александрович вспыхнул и накричал на подчиненного. Однако он быстро взял себя в руки, извинился за резкость и уже совсем спокойно попросил впредь так не поступать. — Не у меня одного близкие в Питере,— по привычке коренного и истого ленинградца назвав город его прежним именем, сказал Сандалов.— И вообще забудьте о моих родных и никому не говорите о них. Понимаете меня? — Дети все же,— тихо ответил начпрод.— А голова и копыта — разве и это продукты? Разговор с Ерлыкиным напомнил Сандалову об истории с начпродом, о сестре и ее детях, что было совсем не ко времени. Успокоиться он долго не мог, и когда отдавал последнее распоряжение, и когда уже шел к своей «пешке», мысли о родных не выходили у него из головы. И чем больше он думал о близких, [221] тем сильнее ожесточался и нервничал. А отправляться на боевое задание в таком настроении не годилось. «В полете,— неустанно внушал он подчиненным,— ваши мысли и чувства должны быть свободными от всего, что не имеет прямого касательства к боевому заданию, что может отвлекать вас и мешать вашим действиям в воздухе». Он знал это по собственному опыту и сам старался уходить в полет «облегченным», как он выразился однажды. Не всегда это ему удавалось сразу, но в полете он все же брал себя в руки и становился тем «железным майором», каким его знали все. Но в этот раз он дольше обычного не мог совладать со своими чувствами. Лишь сев за штурвал, окинув взглядом приборный щиток, опробовав ногами педали и поговорив с экипажем, Владимир Александрович несколько отвлекся от воспоминаний и стал настраиваться на боевой ритм. Майор взлетел первым. Набирая скорость, «пешка» понеслась по земле, покрытой тонким слоем утреннего снега. Местами снег был сбит шасси и снесен воздушными струями от винтов недавно приземлившихся здесь «мигов». Мокрая, но твердая, рано подмерзшая в том году земля глянцевито поблескивала на узких полосах, оставленных колесами истребителей. Взлетев, полк построился обычным порядком — тройками. Но в левом звене у Солдатова не хватало одной машины. В полку осталось всего восемь самолетов, и Солдатов вылетал на задание с одним ведомым. В шутку ребята прозвали его звено «двоечниками». И сам майор иногда спрашивал: «Ну, как там наши двоечники?» За «пешками» взмыли в небо истребители Кузнецова из 15-го иап. Это были надежные ребята. Еще не было случая, чтобы они позволили «мессерам» прорваться к «петляковым». Да и сами «пешки» могли дать отпор вражеским истребителям. Пять пулеметов создавали вокруг бомбардировщика плотную стену огня, так что гитлеровские летчики не рисковали лезть напролом. Набирая по прямой высоту, бомбардировщики приближались к нижней кромке облаков. Стрелка высотомера медленно ползла по циферблату. Сандалов внимательно поглядывал по сторонам и вверх. Иногда в облаках появлялись небольшие узкие разводы. Они таили опасность. Гитлеровцы часто атаковали именно из-за облаков. Засекут наши самолеты, выберут момент, спикируют в воздушное «окно» и ударят сразу из всех пулеметов и пушек. Если численное превосходство на их стороне, завяжут бой; если в меньшинстве — моментально сделают «горку» и скроются в облаках. Наши летчики называли этот прием «булавочным уколом». Но такими «булавочными уколами» враг уничтожил немало наших самолетов. В конце концов мы разгадали и эту хитрость противника, сами кое-что переняли от врага и стали бить гитлеровцев их же способом. На третьей тысяче метров начали попадаться рваные облака. [222] Они стремительно проносились мимо, обрушивая на машину мелкий мокрый снег. Видимость ухудшилась, и Сандалов покачиванием крыла приказал уплотнить строй. Еще несколько минут полета, и впереди показались знакомые ориентиры, свидетельствовавшие о близости аэродрома. Вот и узенькая, очень приметная на фоне заснеженных полей, как блестящая нить в ткани, лента реки Суйды. Впереди другая речушка с не менее причудливым названием Оредеж. Там Сиверская, враг... Майор чуть отдал от себя штурвал и, когда стрелка высотомера дошла до отметки 2650 м, перевел машину в горизонтальный полет. В зону действия вражеской ПВО он всегда входил на высоте плюс — минус 50 м, сбивая тем самым расчет зенитчиков. Такой прием уменьшал возможность поражения самолетов огнем зенитной артиллерии неприятеля, так как гитлеровцы, как правило, вели огонь с таким расчетом, чтобы снаряды рвались на высотах, измеряемых только целыми сотнями метров. Впереди прямо по курсу показался аэродром. Сандалов тотчас узнал его по двум огромным ангарам, расположенным справа от бетонированной дороги, обегавшей все поле. Еще дальше чернели толевые крыши ангаров для истребителей. Они были значительно меньше и стояли в затылок друг другу. Снега на аэродроме почти не осталось, и он отчетливо выделялся среди белых полей. — Михайлов,— обратился майор к штурману,— смотри, одна земля. Много авиации — весь снег согнали. Разведчики не ошиблись. Будет где поработать. Капитан, уже налаживавший прицел, кивнул головой. «Пешку» сильно встряхнуло. Это заговорили вражеские зенитки. Справа по курсу вспыхнуло несколько черных шапок разрывов. Через секунду-две бомбардировщик разрезал их плоскостью. Шапки эти уже были не опасны — осколки разлетелись раньше, минуя самолет. По фюзеляжу ударила только взрывная волна. — Цупрунов! — окликнул майор стрелка-радиста.— Как строй? — В порядке, товарищ командир,— отозвался Цупрунов.— Держатся хорошо. Но лупят фашисты во всю. — Что истребители? — Тоже на месте. Аэродром с каждой секундой приближался, и все отчетливее просматривалось его хозяйство. Уже ясно стали видны самолеты. Больше всего их было в районе двух больших ангаров и на противоположном от них конце поля. Несколько машин стояло за краем летного поля. По беспорядочному расположению боевой техники Сандалов определил, что противник только еще готовится к налету на Ленинград. Между самолетами сновали бензозаправщики. [223] Приближался момент выхода на боевой курс. Майор внимательно оглядел небо над головой. Истребителей противника нигде не было. — Неожиданно нагрянули, — вслух, ни к кому не обращаясь, произнес Сандалов.— Самоуверенные гады. Видимо, мало учили их. Ничего, сейчас опять поучим. — На боевой! — скомандовал штурман. Сандалов отжал штурвал и ввел машину в разворот с небольшим снижением. — Высота 2550, — сказал штурману майор. Началось самое главное, и Владимир Александрович весь как-то подобрался, сжался, будто пружина бойка в винтовке. Теперь он старался не смотреть по сторонам, лишь мельком взглядывал на аэродром. Все внимание его сосредоточилось на приборах. В оставшиеся 30 — 40 секунд полета на боевом курсе он, командир, выполнял указания штурмана. Он обязан был провести самолет строго по курсу, не отклоняясь от него ни на метр в стороны, и противном случае расчеты штурмана окажутся неверными и бомбы не поразят цель. А вражеские зенитчики свирепствовали. «Пешка» все чаще зарывалась носом в грибовидные темные шапки разрывов. Взрывные [224] волны сотрясали бомбардировщик, и майор, чтобы держать его строго по курсу, сжимал сильными руками штурвал. Выводя машину на угол сбрасывания бомб, штурман иногда командовал: — Влево два! Вправо четыре! Нос «пешки» уже начал налезать на кромку аэродрома. Сандалов не удержался и покосился на капитана. Михайлов, прильнув глазами к прицелу, держал руку на бомбосбрасывателе. И в этот момент «пешку» слегка встряхнуло — оторвались ФАБ-100. Сандалов прильнул к боковому стеклу фонаря. 100-килограммовые фугасы легли рядом с тройкой «юнкерсов», стоявших в линию между двумя наибольшими скоплениями самолетов. Потом, будто ударивший по пыльной дороге крупный ливень, выбросили дымки 70 осколочных бомбочек. Дым их слился с черным дымом фугасных бомб. Пепельно-черное облако надвинулось на вражеские машины и поглотило их. Майор взглянул на часы. Было ровно 11 часов 25 минут. — Отлично, Василий!— воскликнул Сандалов. — Бросил! — крикнул Михайлов, но от прицела не оторвался. Он заканчивал свою работу — фотографировал результат бомбежки. — Все, — наконец произнес капитан.— Разворот, командир! «Пешки» в том же строю «девятки» миновали аэродром. Сандалов положил машину в пологий крен, чтобы еще раз посмотреть на результаты удара. Аэродром был в сплошных разрывах. Колеблемые ветром по полю ползли темно-белые дымы, кое-где мелькали языки пламени. Это горели вражеские самолеты. «Отлично ударили!» — мысленно похвалил летчиков майор. Он просигналил сбор и стал набирать высоту. И вдруг ему послышался какой-то странный, непривычный гул. «С моторами что-нибудь?» — встревожился Сандалов. Он вслушался. Моторы работали ровно, на привычной для уха летчика ноте. — Товарищ майор! — раздался голос Цупрунова. — Вы слышали? Вот это рвануло! По-моему, в склад боеприпасов кто-то попал. Сандалов уже уводил отбомбившиеся экипажи из зоны действия вражеского зенитного огня, оставляя теперь аэродром слева. При выходе на прямую домой он чуть подвернул машину, чтобы в последний раз хоть издали полюбоваться на работу пикировщиков. Над аэродромом, закрыв его почти на добрую треть, висело огромное зловещее облако. Оно наплывало на поле со стороны ангаров для истребителей. — Должно быть, и в самом деле, склад уничтожили, — сказал он Михайлову. — Похоже, — согласился штурман. На обратном пути повстречали группу Ил-2, шедших под [225] прикрытием «мигов». Ровно в 11 часов 40 минут они вместе с истребителями отштурмовали аэродром. В 14 часов 17 минут был нанесен второй удар по Сиверской. На этот раз пикировщиков вел капитан Резвых. Следом за «петляковыми» на аэродром обрушились истребители. Через несколько часов в моих руках были снимки воздушных ударов по Сиверской и Гатчине. В Сиверской советские летчики уничтожили 53 вражеских самолета, а в Гатчине — 13. Замысел гитлеровцев был сорван. Вечером я поехал в Смольный. Жданов долго разглядывал снимки и, наконец, тихо сказал: — Надеюсь, Александр Александрович, что в праздники небо над Ленинградом будет тихое. Передайте летчикам наше общее большое спасибо — и от командования фронта, и от населения.

И небо над Ленинградом в Октябрьские торжества было спокойным. Ночью 6 и 7 ноября над городом не гудели моторы вражеских бомбардировщиков, не рвались снаряды зенитных орудий, только неслышно покачивались аэростаты воздушного заграждения да изредка доносился глуховатый в сыром воздухе рокот «ишачков». То несли свою ночную вахту летчики 26-го истребительного авиаполка.

Ну и сам Сандалов ни полслова не говорит про Петрова с его бензином. Вот цитата из воспоминаний самого Сандалова:

С. Юхнов Путь Генерала. Из сборника За чистое небо

— 12 октября 1941 года, — вспоминает генерал, — разведка донесла, что на аэродроме в Сиверской сгруппировалось большое количество самолетов Ю-88 и Ме-109. Оттуда они и совершали свои налеты на Ленинград. Мне приказали разбомбить самолеты.

Я отобрал восемь экипажей. Тщательно разработали маршрут, изучили особенности цели. Еще и еще раз проверили свои самолеты. Погода тогда была нелетная. Серый октябрьский день. Сильный ветер, сыпал то снег, то дождь. В такую пору враги нашего налета ждать не могли. И это было нам на руку. Мы поднялись в воздух и пошли над Финским заливом. И тут попали в сильный снегопад. Снизились до семисот метров и зашли на цель со стороны вражеского тыла. Смотрю, стоят три ряда самолетов. Зенитки молчат. Наверное, нас за своих приняли. А нам только этого и надо. — Открыть люки! — командую. — И началось. Самолеты — в клочья. Взрываются бензохранилища. Такой фейерверк устроили! До этого я еще не видел такой паники у фашистов. Гитлеровцы разбегались, а мы поливали их из пулеметов. Тридцать вражеских самолетов больше никогда не поднялись в воздух. Владимир Александрович показывает небольшую фотографию. В первый момент я не могу разобрать, что это. Темные пятна почти по всему снимку. Потом различаю крестики самолетов. — Это аэродром в Сиверской во время нашей бомбежки. Аэрофотосъемка, — улыбается генерал На следующий день командир полка вновь повел своих товарищей на бомбежку. Добили оставшиеся самолеты. Экипажи 125-го полка парализовали действия немецкой авиации. И есть заслуга сандаловцев в том, что ленинградцы отметили 24-ю годовщину Октября спокойно. Вражеских налетов в эти дни не было.

— Мы по пять-шесть раз поднимали в воздух экипажи. Это вместо одного, максимум двух вылетов.

Нет никаких упоминаний про Петрова и в книге Бурова. Нет там и намёков о неспособности гитлеровских лётчиков воевать при низких температурах. Но есть ясное указание на то, что ещё 6 ноября гитлеровцы бомбили город.

С. Юхнов Путь Генерала. Из сборника За чистое небо

6 НОЯБРЯ, четверг

В канун 24-й годовщины Великого Октября гитлеровцы подвергли город на Неве жестокой бомбардировке. Немало было разрушений и жертв. Моховая, 30, 38, 42; Белинского, 3; Фонтанка, 119, 127, 133; Суворовский, 32б; Мойка, 10 и 12; Мошков переулок [в 1953 году переименован в Запорожский], 5/19,— это далеко не полный перечень очагов поражения, возникших при бомбардировке, начавшейся в 18 часов 20 минут. В 19 часов 45 минут одна фугасная бомба разрушила два дома на Таврической улице, 29 и 31. Только здесь погибло 22 и ранено 24 человека. От прямого попадания бомбы обрушился массивный сводчатый потолок здания в Петропавловской крепости, где находилось общежитие типографской команды фронтовой газеты «На страже Родины». Всю ночь работники редакции раскапывали груды битого кирпича. Спасти удалось только одного красноармейца. Остальные 13 погибли. Всего в канун праздника на город упало более 100 бомб весом от 50 до 1000 килограммов. Среди них были впервые сброшены на Ленинград бомбы замедленного действия с часовыми механизмами и противосъемными приспособлениями. Попытка вынести и разрядить одну такую бомбу закончилась трагически. Она разорвалась, убив 5 и тяжело ранив 8 бойцов МПВО. Но из другой бомбы инженер А. Н. Ханукаев все же извлек часовой механизм. Ценой неимоверного нервного напряжения удалось ему предотвратить взрыв и разобраться в устройстве взрывателя подобного типа. Артиллерийский обстрел, начавшийся в 11 часов 35 минут, длился до 18 часов 50 минут. В 21 час начался новый обстрел. От бомб и снарядов 6 ноября пострадало 333 ленинградца. В честь завтрашнего праздника сегодня детям было выдано по 200 граммов сметаны и по 100 граммов картофельной муки. Взрослые получили сверх скудной продовольственной нормы по пяти соленых помидоров. Вечером Ленинград слушал транслировавшийся по радио из Москвы доклад И. В. Сталина на торжественном заседании, посвященном 24-й годовщине Октября. Был, правда, короткий перерыв, когда звучал сигнал воздушной тревоги. Но обычного в таких случаях учащенного биения метронома не последовало. Во время бомбежки и обстрела осажденный Ленинград слушал голос Москвы, которая, несмотря на близость врага, как всегда, отмечала великий праздник.

Вперемежку с бомбами фашистские летчики сбрасывали листовки, в которых хвастливо объявлялось, что 7 ноября Ленинград будет подвергнут массированной бомбардировке. Составители листовки подобрали даже подобие рифмы: «Седьмого будем бомбить, восьмого будете хоронить». Однако уже 6 ноября гитлеровцам самим пришлось похоронить немало своих солдат и офицеров и растаскивать с самолетных стоянок искореженные останки бомбардировщиков — тех самых, что предназначались для налета на Ленинград 7 ноября. Особенно сильным был удар нашей авиации по скоплению фашистских самолетов на аэродроме в Сиверской. А всего за 6 ноября на вражеских аэродромах и в воздушных боях наши авиаторы уничтожили 48 самолетов.

--Шивва (обс) 13:24, 21 августа 2016 (UTC)